Дневники, письма, воспоминания. Архимандрит Виктор (Мамонтов)

Отец Пустыни
Старец Таврион начал служить в Спасо-Преображенской пустыньке под Елгавой в Латвии 7 марта 1969 г.
Господь дал ему великую благодатную силу для служения людям. Господь как бы сказал: "Вот, Я испытал его верность Мне и не нашел в нем никакой неправды. Он верен мне до крови. Вы увидите сами. Возле него многие спасутся".
Верности вере о. Таврион учился у своих духовных наставников по Глинской пустыни, в братство которой он вступил пятнадцатилетним юношей, и от епископов и священников катакомбной Церкви.
Двадцать семь лет провел старец в тюрьмах и ссылке за веру, был сильно притесняем властями, служа на приходах Пермской, Уфимской, Ярославской епархий. Но он не осквернил себя угодничеством властям, ибо всегда исполнял веление Духа. Скромная Спасо-Преображенская пустынька стала одним из главных духовных центров русской православной Церкви. Если в Троице-Сергиевой Лавре и в других знаменитых обителях паломников привлекали святыни, то Пустынька, не имея таковых (мироточивые иконы появились в ней совсем недавно), привлекала тем, что она была живой Церковью, где царил дух любви и служения друг другу. Отец Таврион явился истинным воссоздателем общинной жизни, практиком евхаристического возрождения. Он развивал то живое начало церковной традиции, которое в страданиях и муках сохранила катакомбная Церковь. Он не надеялся на хорошие времена (таких у христиан не бывает), не прятался в страхе за свою жизнь, а смело и мужественно исповедовал Христа и приобщал к вере, вводил в Церковь всех жаждущих. Он любил говорить народу: “С Богом потерь нет”. Его жажда творить нового человека во Христе встретилась с жаждой веры и истины у тех, кто сопротивлялся духу лжи и распада.
Лицом к лицу он был поставлен с пустыней нашей жизни, рожденной безверием и отступничеством от истины. Если тоталитарные власти стремились уничтожить личность, превратить Церковь в институт культа, то о. Таврион видел свою миссию в борьбе за образ человека, за личность, за возрождение христианства. Видя неспособность собратьев ответить на живые запросы современной души, он взял их немощи на себя и трудился за них. Но вместо благодарности за свои труды, он получал от некоторых из них осуждение и ярлыки — “католик”, “обновленец”.
Нужно было всех приходящих из огромной пустыни жизни в его маленькую тихую Пустыньку преображения душ — возродить к истинной жизни.
Как это делал о. Таврион практически, знают многие, потому что в свое время они, приезжая к нему, с жаждой учились истинной христианской жизни в этом скромном духовном оазисе Латвии.
Отец Таврион понимал Церковь как живой организм, вселенскую духовную семью, которая дробится на множество семей, пребывающих в разных местах, но имеющих единый Дух. Его пустынная монашеская семья сестер и семья духовных чад, которая приехала с ним из Ярославской епархии, никогда не жила замкнуто, но умножалась, принимая до 150–200 паломников в день. Принимались они о. Таврионом и его помощниками с любовью и радостью. Большинство из них были крещенными, но не воцерковленными, ибо жизнь на уровне прихода не могла ввести их в Церковь. И вот здесь, в Пустыньке, совершалось таинственное введение их в Церковь, в общинную жизнь, в ту живоносную традицию церковной жизни, которая, несмотря на внутренние и внешние гонения, еще сохранилась в сердцах лучших членов нашей Церкви.
В Пустыньке много было не так, как там, дома, в пустыне жизни. Там придешь в храм, переполненный людьми, и тебя никто не спросит, откуда ты, какая у тебя нужда; здесь тебя встречают как родного, знаемого, с вниманием и любовью. Там как потребитель стоишь и слушаешь: за тебя читают, за тебя поют, за тебя причащаются; здесь все участвуют в богослужении, все — священники. Батюшка служит не вместо народа, приехавшего к нему, а вместе с народом, постоянно вовлекает всех в службу и словом и делом. Много раз он выходит, вернее вылетает, легкий, как пух, из алтаря и обращается с воодушевлением и сиянием к молящимся: “Поем всею Церковью. Постараемся все как один петь, — продолжает батюшка, — за тебя приносится Жертва. Тебе нужна помощь Божия. Не будь слушателем, а участником”*. Потом следует опять призыв батюшки: “Наступают минуты, когда мы будем петь “Тебе поем...”, старайтесь, братья и сестры, петь как один, как одно сердце, как одни уста, открытою верою, уверенною бодростью. Проявим Господу Богу нашему преданность”. И все поют не только “Верую” и “Отче наш”, а всю службу от начала до конца.
Удивляли приезжих молитвы, произносимые о. Таврионом во время богослужения, которых они в своих храмах ни разу не слышали из уст священников. “Благодарим Тебя и за это общее служение, которое Ты благоволил принять из рук наших...” В древней Церкви эти молитвы всегда читались вслух предстоятелем от лица народа, но постепенно в процессе начавшегося расцерковления они превратились в так называемые тайные молитвы, которые многие священники читают про себя в алтаре или просто опускают. Отец Таврион позволял в богослужении и импровизации: вставлял свои молитвы, имея на это вдохновение и силу. Видишь как мешает батюшке массивная алтарная перегородка летнего Спасо-Преображенского храма; открыты и не закрываются во все время богослужения царские врата и диаконские двери. Тут-то и понимаешь суетность всех наград с отверстыми вратами “до” и “после”; как все это мимо того, что действительно нужно для воплощения смысла и духа богослужения. Богослужение — это наше активное молитвенное общение с Богом и ближними. “Так давайте же, — как бы говорит батюшка, — не прятаться ни от Бога, ни друг от друга. Предстанем пред Богом все вместе, открытыми во всем”. Открытости в те времена боялись очень, здесь же рушились видимые и невидимые перегородки жизни и являлось чудо единения, которого желало сердце и которому оно верило.
Отец Таврион во время богослужения в постоянном общении с народом, почти всегда стоит к нему лицом. Евхаристические возгласы “Горе имеем сердца”, “Благодарим Господа” вопреки современной практике произносит, стоя лицом к народу. Евангелие читает лицом к молящимся вначале на церковно­славянском, а затем на русском языке, чтобы разрушить еще одну преграду. Батюшка читает Евангелие так живо и проникновенно, осмысленно, как будто написал его сам. Это потому, что он реально встретился со Христом и живет Им, и все, что он делает, имеет дух свидетельства.
По прочтении Евангелия начинается живое истолкование услышанного отрывка. Батюшка диалогизирует свое слово: задает себе много вопросов от лица народа и отвечает на них. Говорит он с закрытыми глазами, с улыбкой, словно слушая свой внутренний голос. В такой форме слова опять проявлялось его желание сохранять ритм живого общения с молящимися. Слово его не просто о Любви, оно — само свидетельство Любви. Он постоянно говорил о самом главном в жизни христианина — соединении со Христом в таинстве Евхаристии. “Новый Завет с Чаши начался. Агнец Божий закалается за нас. Видимо, мы так дороги Богу, что нужен этот Агнец Божий, Сын Божий. Видимо, мы великие грешники, что ничем нас нельзя простить, а только жертвой Сына Божия, Который за нас закалается. Нет других средств нас освятить, как Таинственной Чашей — Телом и Кровью Сына Божия. О чем это говорит? Говорит о том, как мы должны ревновать об этом, как мы должны дорожить такими благодатными возможностями и как мы должны строить новую нашу благодатную жизнь. Начнем жить по-новому. Как хорошо! А какая светлая радостная надежда у нас будет! Слава Богу!” Перед пением “Тебе поем”, перед евхаристическим каноном батюшка опять призывает всех к тишине размышления, к особой сосредоточенности, к глубокому осмыслению творимой всеми молитвы “о всех и за вся” и предстоящего причащения Тела и Крови Христа, т. е. соединения с Ним и со всеми ближними. “Вот наступают величайшие минуты Литургии — “о всех и за вся”. Нужно, чтобы эта молитва была за весь мир; чтобы этой молитвой Господь сохранил мир, его бытие, потому что вы сами знаете, в каком положении теперь находится человечество, вообще все.
Требуется такая сила, которая бы сохранила человечество от жуткого, отчаянного момента.
Кто же сохраняет мир в его равновесии? Чаша Христова.
Если вы действительно этому миру могущественной силы желаете, то только ваше усердное причащение сохраняет мир и его бытие. Господь не допустит уничтожения мира.
Что дает нам Чаша? Святость. Чаша дает нам здоровье, дает нам бессмертие. Чашей мы служим миру. Никто так не послужит миру, никакой изобретатель, никакие труженики, никакие средства так не послужат миру, как мы своим причащением. Почему?
Ты, человек, восстанавливаешься во всей полноте. И эту полноту не для самого удовольствия получаешь. Ты Господу приносишь молитвы: “Твоя от Твоих... о всех и за вся”. Поэтому с верой будем приходить к Чаше, имея в виду то, что мы вот в храме Божием имеем благодать, а сколько в этот самый час несчастных в тюрьмах, в трудных тяжких обстоятельствах, работах. А сколько в домах умалишенных, сколько трудностей у людей! Вы приходите с такими трудностями за себя и за своих близких, а сколько пишут еще.
И вот с этим сознанием нужды, сознанием облегчить все эти страдания, предохранить мир, чтобы он себя не взорвал, мы и стоим здесь в величайшей, глубочайшей уверенности в могущественную Силу Божию.
Вот как мы крепко стоим! Господь Сам приходит в наше сердце. Вот твоя награда, твое предназначение. Будем этой жизнью жить. И апостол Павел призывает нас к ней: “Прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии” (1 Кор 6: 20).
Мы должны этой молитвой жить. За тебя умер Христос. Этим живи, этим возрождайся”. Во исполнение этого призыва батюшка служит Евхаристию каждый день. Насущный Хлеб, Которого просим у Господа в “Отче наш”, даруется в таинстве Евхаристии молящимся в храме ежедневно. Ежедневное причащение в Пустыньке, введенное о. Таврионом, многих соблазняло — и пастырей, и пасомых, соблазняет и по сей день, как противоречащее сложившейся литургической практике. Сами они исходили в своем служении из сложившейся практики причащения — один раз в год на Пасху или по предписанию филаретовского катехизиса — четыре раза в год. Но, по словам Киприана Карфагенского, “обычай без истины есть только старое заблуждение”. Отец Таврион понимал природу, смысл и дух таинства Евхаристии, поэтому вернулся к древней практике участия всех хрис­тиан в Трапезе Господней за каждым собранием общины. Он так подготавливал молящихся своим таинствоводственным словом, что они не могли не участвовать в Таинстве Евхаристии, никому не хотелось выпадать из единения со всеми, лишаться той Радости, Силы и полноты, которые сообщаются каждому в совместной молитве и участии в Трапезе Господней. Все участники евхаристического собрания подходили к Чаше и, вкусив Тела и Крови Христовой, становились единым телом во Христе. К этому евхаристическому опыту впервые приобщались тысячи паломников, сознавая свой прежний грех индивидуализма, и можно представить их скорбь, когда они, возвращаясь в свои храмы с порывом продолжить такой опыт евхаристической жизни, не могли его осуществить. Помню, как будучи таким же вдохновленным в Пустыньке по возвращении в Москву в своем Никольском храме на Рогожском кладбище получил замечание священника по поводу моего частого причащения. Он искренне считал, что подобно огненному херувиму стоит на страже истинного благочестия и, может быть, хотел сказать, что часто причащаться — есть страшный грех.
Такое церковное сознание было разрушительным для Церкви, и нужны были большие усилия и старания, чтобы его начать изменять и утверждаться в духоносной традиции древней Церкви.
Когда заканчивалась Трапеза Господня, все участники ее покидали храм и шли в трапезную для паломников напротив кельи о. Тавриона под соснами, где в простой аскетической обстановке совершалась агапа — трапеза любви. Она была удивительна своим духом служения друг другу в любви. Здесь тоже, как и в храме, служили все, потребителей не было: миски с кашей, чашки с чаем передавались из рук в руки, все убирали и мыли посуду.
После агапы служение продолжалось. Братья и сестры включались в повседневные дела пустынниц. Одни брали ведра и шли за водой, другие оставались в трапезной помогать готовить ужин, третьи шли на сенокос, на огороды, в сосновый лес собирать грибы и ягоды, на скотный двор, кто-то помогал о. Тавриону в его постоянных трудах по благоустройству жилищ для паломников.
День проходил в трудах и молитве, в общении с собратьями, узнавании друг друга. Вечером по звону колоколов все опять собирались служить в храме, слушать духовные беседы батюшки.
Эта прослоенность богослужения краткими и не краткими живыми беседами, порой замечаниями, являлась воплощением призыва апостола Павла постоянно проповедовать “во время и не во время” (2 Тим 4: 2). Богослужения о. Тавриона становились таким образом и службой научения. Отец Таврион понимал, что Церковь вновь должна вступить на путь учительства, от Нее ждет живого слова изверившийся народ.
Как нужно ему изучить и познать заповеди Божии, ибо, по слову мудрецов, “невежда не умеет остерегаться греха; неуч не может быть благочестивым”. Батюшка преподносил это слово своим слушателям щедро и радостно, в простой, доступной, легкой форме.
Прожив так день в Пустыньке, все испытывали чувство внутренней полноты, мира душевного и покоя. Ничего суетного, лишнего, ни в делах, ни в словах, все всерьез. Поистине, хрис­тианство есть такая жизнь, в которой все всерьез.
В дне батюшка обязательно выкраивал время для выслушивания тех, кто особо нуждался в духовной поддержке и советах. Кому отдавались часы выслушивания, кому минуты. К сожалению, из-за многолюдства выслушать каждого на исповеди было невозможно, поэтому батюшка прибегал, как и о. Иоанн Кронштадтский, к общей исповеди. Он ее проводил так, чтобы здесь, вот сейчас пробудить душу человека, чтобы он прозрел, не просто увидел грехи свои и назвал, перечислил их, а понял свое духовное, нравственное состояние, понял, что нет у него того, что должно быть. “Ты сосуд. Ты должен быть наполнен. Чем? Любовью. Вспомни святость, простоту, чистоту детства. Надо это возвратить”.
Он ставил в пример блудницу, пришедшую ко Господу: “Грешница пришла ко Христу, учителю нравственности, и молчанием молилась. И что же Он делает? Порицает ее? Зачем? Она пришла к нему с любовью. Она слезами и целованием ног Иисуса говорит: “Моя природа — любить Тебя. Это все счастье. Смысл жизни. Вот с этой природой я прихожу к Тебе. А все остальное было насилием надо мною, тиранией диавола”. Если с таким чувством будем подходить к Чаше Господней, это и будет нашим благодатным возрождением. Это надо осознать. Любишь ли ты Бога? Проверь. Любим ли Бога? Любим, любим и будем любить Тебя, а то, что было с нами — это не наше, это была тирания над нами, надо мной. Она приходила с такой душой.
Надо искать любовь ко Господу, проверять себя, находить прекрасное в нашей душе, то, что мы любили с самого раннего нашего детства. Итак, иди на исповедь и к Чаше только с любовью”. Каждый чувствовал на исповеди, что батюшка видел его насквозь, видел его грехи, но он не спрашивает о них, видя, как сердце, которое уже любит Господа, плачет и просит прощения у Него.
Спасо-Преображенская пустынька находится в инославном крае, здесь живут католики, лютеране. Отец Таврион относился к ним как сын Вселенской Церкви, с полной открытостью и любовью, как к братьям во Христе. Узы любви связывали его со старейшим католическим епископом, великим исповедником, впоследствии кардиналом, Юлианом Вайводсом. Однажды епископ подарил батюшке икону апостолов Петра и Павла, на обороте которой сделал такую надпись: “Это память братской экуменической встречи папы Павла VI с вселенским православным патриархом Афинагором в Иерусалиме. 5. 01. 1964 года”. Незадолго до своей кончины о. Таврион тепло поздравил епископа Юлиана в день его шестидесятилетия в священном сане.
Любовью батюшка разрешил, казалось бы неразрешимый вопрос духовной жизни католика Антония В., отца православного священника — латыша. Он ходил на службы в костел, но ему не разрешали причащаться, потому что был не венчан: жена — православная, не хотела венчаться в костеле. Когда он познакомился с о. Таврионом через свою супругу, которая была духовной дочерью батюшки, то начал регулярно посещать Пустыньку. Отец Таврион принял его с любовью и допустил его на службы, на исповедь. Антоний сам пожелал причащаться в Пустыньке. Отец Таврион давал ему свободу выбора обряда веры, не уклоняясь в прозелитизм. Отец Таврион венчал Валентину и Антония в своей келье.
После смерти о. Тавриона новый духовник Пустыньки уже не допускал к Чаше Антония. Это его смутило, и он перестал ездить в Пустыньку. Ныне старец, Валентина и Антоний покоятся в Пустыньке. В Царстве Любви они вместе.
Отец Таврион как верный христианин много и славно потрудился, чтобы вывести нашу Церковь из того духовного тупика, в который она вошла. Он учил приходивших к нему из пустыни жизни и простых, и ученых людей жить церковно, т. е. в Духе и свободе, творчески. Не должно быть никаких “винтиков”, все люди должны быть личностями, ибо всем дан великий дар — образ Божий. Искажать его — значит отказываться от жизни с Богом, а без Бога — жизни нет.
В начавшемся духовном преображении России о. Таврион участвовал смело, с дерзновением, и многие удивлялись этой смелости, но сами не имели мужества поступать так.
В новых условиях жизни нашей Церкви труды о. Тавриона уже принесли и приносят свои плоды: в некоторых местах России ныне возродилась и возрождается общинная и евхаристическая жизнь, апостольский миссионерский дух.
В Москве несколько лет назад родилось Преображенское братство, светлый, творческий дух которого сродни духу Спасо-Преображенской пустыньки времени служения в ней о. Тавриона, великого исповедника православной Церкви, духоносного старца, истинного сына Вселенской Церкви, святого нашего уходящего века.

[-] Свернуть

Последний из "могикан". Воспоминания А.М. Копировского об архимандрите Таврионе (Батозском)

Добавить в Любимые закладки

Последний из «могикан»
Воспоминания А.М. Копировского, преподавателя церковной археологии, об архимандрите Таврионе (Батозском)




- Александр Михайлович, когда Вы впервые увидели о. Тавриона, и что Вы почувствовали, увидев его? Ведь он был, по отзывам многих, кто его хорошо знал, человек необыкновенный.
- Первый раз я увидел о. Тавриона в конце ноября 1973 г.  Я только-только вернулся из армии, а одна наша сестра, крестившаяся через год после меня, - вторая "ласточка" в нашем Плехановском институте - получила чудесным образом распределение в Ригу. Там в храме ее увидел архиепископ Рижский Леонид (Поляков) и посоветовал ездить в Преображенскую пустынь около Елгавы. Она нам написала восторженное письмо: "Приезжайте, тут такое!" и я  приехал сразу же после армии - духовно "отмокать", и Господь меня наградил встречей с о. Таврионом.
Мне она написала: "Когда приедешь, нужно подойти к о.Тавриону и благословиться на работу в пустыньке. Тогда он оставит". И вот с этой заготовленной, как пароль, фразой я и приехал. Меня накормили (а там кормили всех: каждого приезжающего сразу усаживали за стол в любое время дня и ночи. Прежде всего ты ешь, а потом с тобой разговаривают), потом повели и говорят: "Вот батюшка идет". Мы встретились на улице недалеко от его дома. Стоял ноябрь, но был уже снег. Он шел навстречу, немножко сгорбленный, да, чуть-чуть сутулый, с длинной белой бородой. Я не могу сказать, что увидел ослепительно духоносный лик, прозорливые очи, особые жесты. Но наша с ним беседа имела неожиданное для меня продолжение. Беседа была очень короткая. Я произнес пароль: "Вот, я готов поработать, батюшка, благословите". И он мне на это ответил: "Хорошо, хорошо. Я тебе дам шкафы свинчивать. У меня есть шкафы, и ты будешь их свинчивать". Я успокоился: все, работа есть, меня оставляют.
Поселил он меня в отдельную келью. Там было три кровати, но я жил один. Позже я узнал, что это была келья для приезжавших священников. Я не хочу этим ничего сказать о себе, он просто очень заботился о молодежи. Он старался молодежь не посылать ночевать со всеми на чердак, где было много разных людей. У него, видимо, было задание от архиепископа Леонида "готовить кадры", и он с удовольствием и хорошими результатами это делал. А с этими шкафами получилось интересно. На следующий день после литургии я опять подошел к нему и говорю: "Отец Таврион, я готов работать". Он мне отвечает: "Да, да. Будешь у меня шкафы свинчивать". Две недели он мне про эти шкафы говорил, но, так ничего и не дал.

- Но причащал каждый день?
- Каждый день, и я просто приходил в себя. Чистил снег, уголь возил на тачке, ящики посылочные разбивал. Занимался простыми и легкими работами. Я-то думал, что меня приставят к серьезной работе на восемь часов, и я там буду трудиться в поте лица. Ничего подобного.

- Остальной  народ работал?
- Работал, но тоже, конечно, не по восемь часов. Так вот, регулярной работы он мне не дал, и это вполне можно приписать его прозорливости. Поставь он меня на эти шкафы - я, наверное, скис бы на второй день.
А впечатление от него самого: веселый. Не хохотун, не шутник, хотя посмеяться любил. Веселый, радостный, сияющий. Конечно, я сразу отметил его украинский акцент.

- Речь у него гладкая была?
- Он говорил очень хорошо и свободно. "Э... Ме... Бе..." - ничего этого у него не было никогда. Всегда четкое, ясное и, в хорошем смысле, "круглое" слово. При всей простонародной окраске его речи, он не был "простым" человеком. У него никогда не было примитивизма. Мне рассказывала сестра, которая нас на него вывела, про одну беседу с ним. Жалуется она ему, что ей на работе трудно, скучно, - а она кибернетик, и что-то вплетает про свою кибернетику. Он  выслушал все до конца, а потом говорит: "Деточка, система не та". Он все понимал прекрасно. Ему не надо было ничего переводить и разжевывать.



- Какие у него были руки, жесты - не помните?
- Нет, руки не помню. Жесты были. Но не яркие, нет. Говорил спокойно и свободно. Внутренне он был очень свободен. Не лез за словом в карман.

- Между вами был какой-нибудь особенный и подробный разговор?
- У нас много было разговоров. Но я имел глупость ничего не записывать. Наверное, казалось, что это будет длиться вечно. Но слишком серьезных, судьбоносных разговоров не было. Да он их, насколько я понимаю, и не любил. Он просто любил общаться. С молодыми людьми поговорить, как они живут, чем интересуются. Это ему было интересно. Реагировал на все очень живо. Как-то я привез ему открытки на религиозные сюжеты, итальянское Возрождение. Все вполне благопристойно. Но одна открытка с репродукцией картины Тинторетто "Рождество Иоанна Крестителя" была ну... не очень благопристойная. В том смысле, что дамы там изображены в очень динамичных позах и с роскошными декольте. Он посмотрел и... засмеялся совершенно непередаваемо. Он такое сделал лицо... Все это при том, что живопись он знал. Он же сам был художником. Впрочем, у меня с ним был один серьезный разговор. Он ведь всех призывал к причастию каждый день. И мне вдруг показалось, что он немного давит.

- А народ сопротивлялся?
- Это я стал сопротивляться. Причем не за себя, "не корысти ради". Сам я причащался каждый день, и то, что это "хорошо весьма", чувствовалось даже на каком-то подсознательном уровне. Но как-то я привез двух студенток с истфака МГУ, которые только-только стали воцерковляться. Хорошие, милые, интеллигентные девочки. Мы с о. Георгием решили, что воцерковить их лучше всего в пустыньке. Недельку-две они там поживут, подготовятся и причастятся. И вот с первого же дня мы попали на проповеди о. Тавриона, а он говорил всегда: "Чашей мир стоит. Почему ты не причащаешься? Ты жуткий и страшный грешник, посмотри на себя, кто тебя омоет? Только кровь Христова", и мы стали себя чувствовать очень неудобно. Как же быть и что же делать? Этим девочкам я долго внушал, что не надо так причащаться, нужно подождать, созреть, тем более монахини меня поддерживали: "Ой, как хорошо! Вы так серьезно относитесь, не причащаетесь часто". Я о себе тогда подумал: "Вот, какой я хороший".

- Монахини редко причащались?
- Конечно.

- Они что - его не слушали?
- Не слушали. Может, какие-то исключения были, но редко. Так и мы думали: дождемся конца нашего пребывания в пустыньке, тогда и причастимся. Но через несколько дней стало невмоготу. И я решился на беспрецедентное действие -  остановил его после всенощной. Он в это время никогда и ни с кем не говорил. Он уставал, ему было тяжело, и он шел к себе и там что-то писал, занимался и отдыхал. А все разговоры были после литургии. Я подхожу к нему, останавливаю и говорю: "Отец Таврион, мне необходимо с Вами поговорить". Он на меня посмотрел и сказал: "Пойдем". Мы пришли, и я говорю: "Батюшка, Вы в проповедях меня постоянно обличаете, что я не причащаюсь. Я бы и рад, но хочу подготовиться получше. У меня вот эти сестры, их надо подготовить". Он засмеялся: "Деточка! Ну что ты! Я не тебя имею в виду. Я всем говорю". Это было очень смешно, ибо я-то воспринимал его слова только по отношению к себе. И тогда я решил изменить план - ведь монастырь не был огласительным училищем, как у нас сейчас.
На исповеди он говорил: "Не рассказывайте мне ничего. Вы Богу говорите. Вот вы скажите: "Господи! Буди милостив ко мне грешному! Ударьте себя в грудь". Это католический прием, но в данном случае о католиках как-то не вспоминалось. В контексте все было совершенно нормально, просто что-то новое в православной практике исповеди. Он ведь не заменял этой фразой исповедь, а делал ее более эмоциональной. Для многих это было очень хорошо. А "историчкам" я сказал: "Вы в грудь себя бейте, но когда подойдете к нему, за руку его ловите и не давайте себя накрыть епитрахилью, а говорите, что у вас это первая исповедь". Не знаю, может, я все-таки был прав тогда. Человеку первый раз на исповеди нужно что-то сказать. Они его поймали, остановили и что-то сказали. Он не стал от них вырываться, не стал накрывать их во что бы то ни стало. Он их выслушал. Вот такой был результат нашего с ним разговора. А так я старался ему не докучать, каждую проблему с ним не решал. В пустыньке, и это самое главное, все проблемы куда-то отступали, и было ясно, как идти дальше.

- Какие у него были взаимоотношения с монахинями? В воспоминаниях всё немного разное. Одни говорят, что о. Таврион называл их "черными головешками", а другие указывают на хорошие взаимоотношения.
- При мне он их иногда называл "курицами". Так, с некоторым сожалением: "Э, курицы".

- Монахини все пожилые были?
- Нет, были и молодые. Скажем так, сравнительно молодые. Совсем юных я что-то не помню. Так вот одной, уже в возрасте, он говорил с замечательным украинским акцентом: "У, Ахванасия, старая чэрэпаха". Но никогда он не говорил с ними и о них со злобой или с гневом. Скорее с юмором: "Ну, не понимают..."

- А что они не принимали? Ведь они видели, что люди приезжали со всей страны не просто так. Это же было свидетельство...
- Вот это они и не принимали прежде всего. Это им было не нужно. Отчасти их можно понять. До о. Тавриона настоятелем пустыньки был тоже святой человек  - архимандрит Косма, но это уже другая святость. При нем в монастыре была невероятная бедность. Народу нет, никого нет. Монахини спят на соломе. И при этом старец благодатный и вполне вписывавшийся в русло традиционной монашеской духовности. Хотя известно по воспоминаниям, что с рабочими, например, он очень был свободен, разрешал им многое, и они в нем души не чаяли и все делали хорошо. Но с монахинями он, видимо, был достаточно строг. А больше людей в пустыньке просто не было. И вдруг все переменилось. Во-первых, в смысле богослужения. Для традиционного человека, когда священник переоблачается в красное на каждой литургии, два хора сводит в центре храма на Евхаристическом каноне, делает свои вставки в литургию - и довольно-таки длинные, всегда цветы - это все непривычно. Во-вторых, поехали люди...

- Как люди узнавали о пустыньке?
- Слухами земля полнится. Потом, у него было очень много духовных детей в разных местах. Один человек  другому скажет...

- А в Москве его священники знали?
- Знали некоторые...

- Отец Всеволод Шпиллер знал?
- Как-то мы не говорили об этом. Вот отец Николай Ведерников знал его и приезжал в пустыньку.

- Рекомендовали ездить к о. Тавриону те священники, которые его знали?
- Мы другим образом на него вышли. Какие-то московские священники у него бывали. Тихонько приезжали и служили. Место было тихое, уполномоченный по делам религий любил деньги, получал свое и не особо вмешивался.

- Какие отношения были у о. Тавриона с архиепископом Рижским Леонидом?
- Совершенно открытые и абсолютно доверительные. Задним числом к нам стали приходить сведения, что он мог, например, сделать следующее. Когда к владыке Леониду приехал один митрополит, владыка позвонил о. Тавриону и сказал: "Мы к тебе приедем служить". О. Таврион прикинул ситуацию: шум, суета, лишние люди, и говорит: "Нет, я вам лучше денег дам, вы в городе погуляйте". И не принял их! А владыка не обиделся. Он очень любил о. Тавриона...

- Он ведь и похоронен рядом с о. Таврионом по завещанию.
- Да, да! Я уже говорил, что о.Таврион ему искал кандидатов в священники. Рукоположиться там сравнительно легко было. Меня как-то позвали: "Беги, беги, владыка зовет". Я прихожу, сидит владыка, а рядом - о. Таврион и улыбается. Я весь в трепете: "Что же он у меня будет спрашивать? Наверное, что-нибудь вроде: "Како  веруеши?" Владыка на меня посмотрел и говорит: "Как фамилия?" Весь романтический налет у меня сразу слетел. Владыка выяснил мои анкетные данные (о.Таврион сидит молча) и сделал мне предложение, которое тогда я, конечно, не мог принять. Тем более что о.Таврион никаких предварительных бесед со мной на эту тему не вел.
Я думаю, что новые ставленники, которых после рукоположения в дьяконы ему приходилось "натаскивать", - они ему, конечно, сильно мешали. Алтарь маленький, а главное - духовный настрой у него был просто огненный. Он горел на литургии, как факел, а они там стоят и пищат еле-еле: "Паки и паки..." Очень он не любил, если кто-то тихо читал на службе.     

- Голос громкий у него был?
- Голос у него был... наполненный что ли. Не то чтобы громкий. Хрипловатый. Но "шепчущих" на службе не жаловал. И когда некоторые вялые дьяконы еле-еле слышно возглашали ектении, о. Таврион непередаваемо морщился... Очень любил, когда читали громко, звонко и радостно, с силой, чтобы читавший сам при этом горел. Тогда он говорил: "Как прекрасно и хорошо прочитано! Это значит, что у церкви есть силы!" После таких слов не знаешь - ты на небе или на земле. 
Стоит рассказать один эпизод. Был у о. Тавриона дьякон совсем молодой парень. Конечно, было ему трудно: утром служба, вечером служба - и так каждый день. Пойти некуда - пустынь. С другими он не общался - почти не выходил. Меня всегда удивляло, что дьякон служит в страшно грязном, мятом облачении и не делает никаких попыток его постирать. Вокруг матушек полно. И вдруг в один прекрасный день, рано утречком, я прихожу в храм и вижу, что дьякон слегка шатается.

- Он что, был...э... «нездоров»?
- Ну, да! "Нездоров" в этом самом смысле. Это все увидели и - "шу, шу, шу". Но молчат. Все ждут, что сейчас батюшка придет и сам скажет. Я стою и думаю: " Сейчас из этого дьякона пух и перья полетят. О. Таврион наверняка выгонит его  и немедленно. А потом выйдет на амвон и скажет: "Ну вот, из наших рядов выпал один член. Так идите же и займите его место!" Меня всю службу физически трясло, настолько зримо я все это себе представил. А если он так скажет - я же не могу остаться на месте! Я должен буду идти. Тогда все. Работа, родители - неважно, надо всю жизнь ломать. Но он не только ничего не сказал, он вообще эту ситуацию как будто не увидел. Оставил дьякона служить.

- И замечания никакого не сделал?
- При нас, внешне, - никакого. Он ни звука не произнес, как будто этого не было. Не думаю, что он не заметил, этого не заметить было нельзя. Но он это как-то принял на себя. И все. Больше мы этого дьякона пьяным не видели, да его скоро и забрали из пустыньки. О. Таврион простил его. А вот другого не простил, в смысле - не скрыл ситуацию. Приехал парень - семинарист из Ленинградской семинарии. В длинном католическом подряснике, очень модном тогда, с множеством пуговичек, до пола. Но с великолепным голосом. Как он читал! Никто из молодых паломников, которым батюшка давал читать, даже не завидовал. Было видно, что это профессионал пришел, а мы все - так, любители. И вот он почитал разочек - другой, блеснул, потом смотрим - на службу не пришел, потом - то приходит, то не приходит. На трапезу тоже. Интереса к нам нет. Мы его пытаемся на тему семинарии раскрутить - не раскручивается. На работах никогда и нигде его не видели. Ну, ладно, мы уважаем, семинарист все-таки. Через несколько дней тихо исчез. Как-то на службе я читаю часы, а о. Таврион исповедует. И вдруг он начинает говорить, - не останавливая меня, а как бы сам с собою. Он говорит: "Вот, приезжают сильные, молодые. А что же они хотят-то? Дай, говорит, на дорогу". Дать на дорогу - вещь нормальная. Хотя никто из нас не смел просить у него ни копейки, он каждому давал "на дорогу", особенно первый раз. Для меня это, правда, было шоком. Он мне вдруг дает конвертик и говорит: "Деточка, это тебе на трамвай". Как Вы помните, тогда проезд на трамвае стоил три копейки. Открываю конверт, а там сотня! По тем временам это большие деньги. Люди сто рублей в месяц получали.

- Это сколько же людей приезжало, что собирали столько денег?
- Денег было много. Но он давал, конечно, не всем. Так вот, собирается он дать и этому "деточке"- семинаристу. "Дай денег на дорогу". - Я дал ему сто рублей. А он говорит: "Мало. Давай двести". С какой скорбью он это говорил! Без патетики. Но в присутствии всей церкви. В храме -  мертвая тишина. Вот такая была ситуация. А у семинариста этого мы потом убирали в келье, несколько пустых бутылок вытащили. Грустно...

- По свидетельству многих духовных детей - я читал их письма, воспоминания, - о. Таврион обладал даром прозорливости. Вот вы, лично, узревали этот дар?
- У о. Тавриона я такого не помню по отношению к себе. Да я и не особо тогда этим интересовался. Но две вещи я запомнил по отношению к другим. Одна из них описана в печати. Но я знал и продолжение. Автор этой публикации собирался жениться и пришел благословляться к о. Тавриону. Насколько я помню, о. Таврион не очень-то любил благословлять на брак. Он понимал, что верующему человеку в браке в условиях советской действительности жить трудно, его будет тянуть от служения Богу. Но он никого не отговаривал, никого не призывал к монашеству. Он призывал только к служению. И вот этот автор, известный публицист, пришел благословляться, а о. Таврион ему говорит: "В Евангелии что написано?" Тот был человек подкованный и с ходу ответил такой фразой: "Лучше вступить в брак, нежели разжигаться". Отец Таврион сразу посуровел. Он таких шуточек не любил, а это, конечно, звучало очень поверхностно. "Не там читаешь! Взявшийся за ручки плуга и оглядывающийся назад, неблагонадежен для Царства Небесного!" Однако человек пренебрег этим советом. А позже, уже имея детей он все-таки развелся с женой. Я помню, что на всех, его знавших, это произвело очень тяжелое впечатление. И сразу вспомнился о. Таврион.

- В воспоминаниях духовных детей о. Тавриона я встречал упоминания о том, что его благословил  на служение св. Иоанн Кронштадтский. О. Таврион говорил что-либо о начале своего духовного пути?
- Я ничего не слышал об этом. Но помню, как он рассказывал о своих первых годах служения. Мне запомнились два эпизода. Когда о. Таврион ехал через всю страну в армию, где-то в районе Уральских гор он, смотря в окно и видя чудесные полянки, лесочки, подумал: "Вот сподобил бы меня Господь сюда..." И потом, заливаясь смехом, говорил: "И Господь услышал мои молитвы". Он там в лагерях был. Второй эпизод - о его поставлении в архимандриты. Его правящий епископ Павлин (Крошечкин) отправил на утверждение митрополиту Сергию (Страгородскому) список своего духовенства с приложением предполагаемых наград к Пасхе: кому митру, кому открытые Царские врата, кому-то что-то, а игумена Тавриона - к архимандритству. А тот был чуть ли не самым молодым членом клира. Возвращается этот список от митрополита Сергия: никому ничего, а игумена Тавриона - к архимандритству. При возведении в сан архимандрита его держали с двух сторон (так положено) будущий схиархимандрит Андроник (Лукаш) и Зосима - будущий митрополит Тетрицкаройский (в Грузии - ред.). Зачитал епископ указ и говорит о. Тавриону: "Ты не зазнавайся. Это тебе не за твои прошлые заслуги. Это тебе в залог. Потому что о тебе ТАМ (у властей - ред.) так думают, что я полагаю, ты всю жизнь проведешь в тюрьме".

- Так и сказал?
- Так и сказал. А о. Таврион опять заливается смехом: "И сбылось предсказание владыки!"

- Высказывался ли о. Таврион как-нибудь политически остро по поводу происходящих тогда в стране гонений на церковь? Известно, что он слушал зарубежные "радиоголоса" и был в курсе западных оценок, которые давались событиям в Советском Союзе.
- Он был человек осторожный и никогда себе не позволял игру в остроту. Он очень ценил возможность иметь под Ригой маленький оазис, где люди могли духовно расправляться, поднимать крылья. Он говорил о гонениях на церковь. Но не говорил прямо: "Вот, власти виноваты". Его больше беспокоило, что люди не делают даже того, что делать было можно и нужно. Особенно священников обличал, которые закрывали храмы на замок и ехали в отпуск. Никто не служит за них, а они, как он выражался, по пляжу в трусах бегают. А люди - некрещеные, ни помолиться, ни причаститься. Он действительно все слушал и все читал, все в себя вмещал и ориентировался в происходящих событиях прекрасно. Он ничему не был чужд.
Один раз при мне о. Таврион собирался в Москву. Его вызывали на Лубянку.  Тогда я почувствовал, что он был неспокоен. Он не трясся, всех успокаивал, но было видно, что он предполагал и худший вариант, т.е. что он может и не вернуться. Он к этому готовился всерьез.

- Как Вы думаете, если бы встал вопрос о канонизации о. Тавриона, то что сделанное им для церкви поставилось бы ему в заслугу прежде всего?
- Прежде всего - буквально воскрешение человека еще при жизни. И тех, кто робко начинал церковную жизнь и тех, кто наоборот, уже сильно вписался в обрядовую, внешнюю струю православия. Я видел как приезжали нормальные советские бабушки: в храме  - крестятся, дома - дерутся, и за три дня из такого твердокаменного утеса он делал людей. Причем делал не личными беседами, не угрозами, а той замечательной духовной обстановкой, которая была в пустыньке. Эти люди начинали улыбаться, добреть, вступали в беседы. Вдруг становилось понятно, что церковь  - это не только храм, а храм - не самозамкнутая система, и в храме возможно живое творчество. Не фантазия, а именно творчество при сохранении благоговения. Мы понимали, что о. Таврион не занимается игрушками. Неделя в пустыньке - такой заряд, после которого можно было жить спокойно, не слишком страдая от окружающей действительности, в которой якобы негде себя выразить. Стало совершенно ясно, что, во-первых, уже есть где, а во-вторых, что вся эта система рано или поздно рухнет, и тогда надо будет вот так действовать. Было ясно, что есть потенции, а не просто какой-то оазис, и что в церкви именно так - нормально, а не сверхъестественно. О. Таврион очень не любил сверхъестественного в плохом смысле этого слова, т.е. искушения чудом. Все ведь хотят чуда! И его пытались представить таким чудом. Он этот "имидж" не поддерживал. Он работает, и все работают в церкви. И работать - не значит только что-то строить, делать. Он очень много построил и много сделал. Но никогда не придавал этому серьезного значения. По крайней мере, он не показывал, что это  какое-то важное дело.
Главным для него были не личные беседы с народом. Он всего себя вкладывал в службу и проповедь. Все-таки какое надо иметь дерзновение, чтобы призывать причащаться всех и без многодневной подготовки! Ведь многие приезжали из мест, где о храме или вообще не слышали, или боялись в него заходить. 

- У него были помощники? Или он все делал один, все - сам?
- Даже близко к тому понятию не было. Технически же помогали многие.

- Это странно -  при таком-то количестве духовных детей...
- Я думаю, нет, потому что он представлял совсем другую традицию. Он, конечно, настоящий "могиканин", один из последних. Не говорю про его личные дарования, а только о том, как он воспитывался, как прошел жизнь, как он действительно посвятил себя Богу. Вокруг же него была в полном смысле "молодая поросль", даже если это были по возрасту пожилые люди. Они все духовную жизнь (в полном смысле этого слова) только-только начинали. Им нужно было солнце, и о. Таврион им светил, тепло - он его давал, защиту - он их укрывал. Но при этом задавал такой внутренний тон, что все постепенно росли и что-то понимали про ответственность за церковь.
К нему часто приходили люди просить помощи и денег, в том числе бывшие зеки. Помню, что однажды пришел здоровенный парень с бритой головой и обратился к о. Тавриону, когда тот вышел из домика и стоял в окружении народа.  Как его о. Таврион стал "чистить"! "Ты что? Здоровый, большой! Приходишь клянчить. В тебе такие силы! Куда же ты их тратишь?" Ругал его принародно и очень сильно. И тот, втянув голову в плечи, пошел к воротам. Но у ворот его догнала посланная батюшкой монахиня и, когда никто не видел, сунула ему конвертик. Мне показалось, что это очень хорошо - при всех его надо было поругать, ибо, действительно, давать этому громиле на виду у, прямо скажем, небогатых людей было бы, наверное, не очень хорошо.   

- Если вменится ему в заслугу воскрешение человека при его жизни, как и какими словами об этом в акафисте можно сказать?
- (Смеется). Я подумаю об этом. Но на самом деле, он не очень-то вписывается в акафист. Это должна быть какая-то другая служба, более "крепкая" (он очень любил это слово). Он как Иоанн Предтеча: с одной стороны, вроде весь там, в традиции, в старом, но есть в нем и совсем другое. Смелость, дерзновение, открытость, за которыми всегда стояла ответственность. Неожиданное, резкое, шокирующее в его действиях было. Но не безответственное. Все, что он делал, не было случайным.  Было не результатом эмоционального порыва, хотя вряд ли и результатом каких-то длительных раздумий. Современные издания Глинской пустыни не говорят о нем вовсе. Издан календарь Глинской пустыни за 1998 год, и в нем списки всех ее "выпускников", которые были священниками или настоятелями. Так вот о. Тавриона там просто нет.

- Вы были в пустыньке после смерти о. Тавриона? Какое впечатление она производит?
- Никакого. Все храмы, постройки на месте, все приятно, все хорошо. Но что там делать? Последователей-то нет.

- А память об о. Таврионе в пустыньке сохранилась?                 
- В смысле почитания - не думаю. Таких людей жившие лишь "около" них, как правило, не любят.

Беседу записал Владимир ЛАВРЕНОВ
Интервью дано в 1998 г.

КИФА №9(24) сентябрь 2004 года 
http://gazetakifa.ru/content/view/348/80/